«Будет снег ложиться сыпью звездной, будут елки таять в горьких смолах, синь чертить в стекле узор морозный, ангелы звенеть в небесных хорах, потому что в праздник этот тихий, снежный и затканный синевою, странные порой мерцают лики в пахнущей далеким лесом хвое, для того, чтоб в гомоне и пыли сердце выжигающих нам будней, люди бы о чуде не забыли, и о том, что это чудо — будет! Пусть у многих поникают плечи, и глаза их ждать уже устали, но и им засветит этот вечер, и улыбкой растворит печали. Было ль это, есть ли, или будет, пусть звучит молитвенною песней, и пока на свете живы люди, сказки им звучат всего чудесней!»
Я всегда помнил Ию в одном и том же платье: черное, с высоким воротником, с серой клетчатой отделкой и алым атласным платочком в кармашке на груди. Может быть, у нее не было другого: каблуки ее туфель бывали часто стоптаны, а чулки заштопаны — над этим посмеивались втихомолку наши артистки. Но это не могло умалить Инной гордости: она закидывала назад пушистую пепельную головку, суживала презрительно пламенные черные глаза и отвечала ядовито и резко. Она не была злой — в этом прорывалась страстность.
Ия не была артисткой, хотя в жизни больше всего походила именно на нее, ничуть не играя: самобытность, часто казавшаяся просто оригинальностью, острое чувство красок. Как вместе с этим умещалась в ней поразительная практичность и деловитость — не знаю, эта загадка заинтересовала меня, из-за нее я стал внимательнее присматриваться к Ие.
Она заведывала всем хозяйством театра, реквизитом, и монтировала пьесы. Режиссер долго колебался, прежде чем дать ей эту работу: обыкновенно ее делают мужчины. Но Ия, взяв себе в помощники старого боксера с внушительными мускулами, шутя поднимавшего целую кулису, умела устраивать из трех имеющихся у нас павильонов по крайней мере десять. Режиссер мог спокойно положиться на нее.
Впрочем, на нее полагались все: Ия для каждого должна была что-то сделать, принести, напомнить, устроить — от просроченного паспорта до забытого гримировального карандаша. Она любезно соглашалась на всевозможные услуги, и ничего не говорила, когда премьерша, только что целовавшая ее за принесенную откуда-то кружевную накидку для бенефисного туалета, потом замечала вскользь, что, конечно, пригласила бы ее к себе на ужин, но не может принять…
В театре я бывал потому, что писал рецензии: среди артистов, наполовину из любителей, было много старых друзей. С Ией я любил разговаривать: она превосходно владела английским языком, разбиралась в любой литературе и писала потихоньку ломанные, странные стихи, походившие на декадентские изыски, или песенки дизез. Может быть это была дань сентиментальности или молодости. Я предложил напечатать их в газете, но она отказалась.
В этом маленьком театрике интересны были не спектакли, а кулисы: не кулисы, а труппа. Режиссер хотел создать эмигрантский Художественный театр и наследство от старой тетки, полученное им, таяло очень быстро. Впрочем, он не огорчался этим: старый моряк, с чарующими манерами, замечательный образец джентельмена, с седой гофрированной головой, походивший на Моцарта, он умел жить, понимать и ценить жизнь. Доктора сказали ему, что он проживет еще очень недолго. Пока же он искренно наслаждался собранной им человеческой кунсткамерой.
В труппе были две красавицы, отчаянно враждовавшие между собой: экзотическая брюнетка и такая же яркая блондинка. Был славный, милый юноша из старообрядческой семьи, красневший и смущавшийся; корнет Добровольческой армии с лихо закрученными усиками, а ля какой-то фильмовый артист, уверявший, что не может выходить на сцену без стакана водки, потому что у него иначе нет вдохновения; сухая и костлявая баронесса, замечательно игравшая старух и старых дев; маленькая инженю с большой независимостью и довольно вульгарными манерами; несколько бесцветных, но предприимчивых и готовых на все молодых людей — и, наконец премьер — бывший гвардейский ротмистр, «Архангел Гавриил», как его прозвала Ия, появлявшийся всегда неизменно с белым борзым, которого звал коротко и резко: «Гей». Лично мне «Архангел» не нравился: женщины находили его «до смерти интересным» и сходили с ума.
Комический элемент представляли двое: вечно пьяный, красноносый толстяк и маленький розовый немчик, со свиной мордочкой. По профессии он был пирожником, и держал в здании театра, внизу, чистую беленькую булочную, где кормил многих голодных актеров, и с благоговейным ужасом вздыхал, когда комик являлся туда с бутылкой водки в кармане и требовал горячих пирожков на закуску.
Может быть, именно этот немчик больше всех любил и понимал театр. Он не пропускал ни одного представления, следил за каждой выходной ролью с затаенным дыханием, и когда однажды режиссер, мягко улыбнувшись, пригласил его выступить статистом в костюмной пьесе, то это, я думаю, был счастливейший день в его жизни. Он так волновался, что побледнели даже его розовые щечки. Прозвали его «Кюммелькухен», по специальности, и все знали, что он влюблен в Ию — очень скромно, застенчиво и совершенно безнадежно.
Влюбленности в труппе были наперечет: лихие усики корнета очень часто склонялись над рукой знойной брюнетки, Архангел Гавриил снисходительно ухаживал за всеми, но с блондинкой у него был настоящий роман, а Ия… Ия любила четырех — Архангела, режиссера, Кюммелькухен а и меня.
Архангела — это понятно: красавец, шармер, с громкой фамилией, недюжинным драматическим талантом. Может быть, в этом большую роль играло и самолюбие. Архангел постоянно подчеркивал, что встретить умную женщину — исключение, и советовался с ней относительно ролей.
К Кюммелькухену Ия относилась тепло, так же, как к его теплым булочкам: есть люди, от которых становится уютнее жить. Режиссером она восхищалась: манерами, головой Моцарта, и чудесными морскими рассказами, с большой долей романтики и легкой беззлобной иронией человека, доживающего последние дни.
За что она любила меня — не знаю. Может быть, потому, что я был писатель. Я часто подсмеивался над ней, подстегивал, чтобы посмотреть, что из этого выйдет: мне нравилась в Ие твердая душа и какая-то своя, еще, может быть, даже не осознанная линия. Я знал, что она работает не только в театре: Ия давала уроки, воспитывала младшего брата — ее отец погиб во время революции — плела какие-то удивительные кружева для большого магазина, а свободное время посвящала совершенно разнородным вещам: истории искусств, декоративной живописи, и… биржевым курсам.
Я однажды поймал ее за этим занятием: она сидела в антракте в уборной и, вытащив из-за алого платочка газетную вырезку, сличала пункты каких-то акций.
— Женщина неограниченных возможностей, для чего вам это понадобилось?
Ия серьезно посмотрела на меня, и глаза ее стали совсем стальными.
— Неужели вы думаете, что я всю жизнь проживу вот так — в штопанных чулках, в нашем театре? Я хочу добиться своего — любой ценой. Хочу работать, так, как люблю, иметь хороший, настоящий дом. Обязательно особняк, в саду, с большой террасой, да, и с львами на воротах, с холлем, с резной деревянной лестницей. Чтобы был у меня натертый паркет, и ковры на стенах, и голубовато-серый, дымчатый кабинет с громадным окном во всю стену, а за ним непременно разлапые яркие клены. Смешно? Дворянские мечтанья? Я выросла в такой усадьбе, и хочу иметь еще лучше. И буду. Сейчас я живу в меблированной комнате, а брат ютится в каком-то закутке рядом. Но это ничего. Я добьюсь. У меня нет особенных талантов. Я не артистка, не писатель, как вы, не художница. Я даже не так красива, как многие другие — о да, не возражайте: вы считаете меня оригинальной, потому что у меня пепельные волосы и черные глаза. Но этого мало. У меня нет настоящего женского шарма, из-за которого мужчины сходят с ума. Я не выйду замуж, а если выйду, то разведусь или сбегу. Я не найду миллионера, и не хочу. Я должна сама добиться своего, иначе перестану уважать себя. Я очень трезво смотрю на жизнь. Вот только… с сердцем не могу сладить, но это пройдет. А голова у меня в порядке. Ну скажите сами, на что я могу рассчитывать? У меня есть способность к декорированию, пожалуй, даже к режиссерству. И я учусь. Я читаю много книг, хожу во все театры, учусь везде, в каждой витрине, в каждой декорации. Я хорошо знаю английский язык — благодаря гувернантке в детстве. Это тоже поможет, если удастся уехать за границу. Здесь у нас маленький город, много не сделаешь. И есть еще: умею комбинировать, умею играть. Может быть, вам это покажется странным: у меня есть знакомый биржевой маклер, старый и мудрый, как Соломон: иногда мы сидим с ним весь вечер, когда у меня свободный спектакль. Я перевожу ему американские газеты, а он посвящает меня в тайны ремесла. Я скопила деньги, правда пока еще очень маленькую сумму, и хочу начать играть. Чем это хуже остального?
— Во всяком случае оригинально.
Ия посмотрела на меня как-то странно и пожала плечами.
— Вот вы все так… оригинально… но ведь я не хочу во что бы то ни стало, быть оригинальной. У меня для этого нет времени. Если у меня выходит все иначе, чем у других, значит я или ненормальная или действительно непохожая. А может быть, у меня все сломано внутри, и я совсем не силой держусь, а только выдержкой? Откуда брать силу? Только из себя, отгораживаясь от других? Мне иногда хочется совсем простых вещей — с братом нельзя еще говорить — ведь он совсем мальчик …
— Простите — сколько вам лет, Ия?
— Двадцать четыре. Немного, но уже достаточно. Я видела много тяжелого, конечно, дело не в том: это, может быть, пошло и на пользу: но у меня есть одна странная особенность: меня никто никогда не любил. Поверьте, я не рисуюсь. Было несколько увлечений… но и люди не те, и чувство. Я, как гордая принцесса в сказке — знаете сказку про пряничного принца? — хочу, чтобы тот человек, которого я полюблю, был бы самым красивым, самым гордым, самым сильным.
Чтобы он ничего не боялся — чтобы он — был сильнее меня.
— Мраморный мужчина. Ия?
— Да, мраморный. Вы знаете, между прочим, что мой дед был шведом. Может быть, от него у меня эта холодность. Я могу по-настоящему любить только того, кем восхищаюсь, — а таких очень немного. Вы посмотрите: расхлябанность, бескостность и бескорыстие, даже какое-то никчемное — ни себе, ни людям. Я не умею это выразить, но — мраморный — это вы очень хорошо сказали. Впрочем, вам должно быть понятно: мы сходимся во взглядах. Например, у нас в театре. Вот, я восхищаюсь режиссером. Он очарователен, изысканный джентельмен, седой Моцарт. Если бы он был не такой больной и уже отошедший от жизни, я бы влюбилась в него, по уши… Ну, потом вы и …
— Архангел?
— Да, Архангел. Я его люблю. — Ия сказала это совсем просто, но у нее задрожали губы. — И мне кажется, что… Впрочем, вас вряд ли интересует. Не будем. Простите, что так разоткровенничалась. С вами хорошо говорить. Вы сами тоже — мраморный и сильный. Только мне кажется — холодный какой-то. Или это от писательства? Присматриваетесь — и сами в стороне. Может быть, вы и правы. Но — не слишком ли холодно в жизни? Может быть, все-таки лучше — гореть, ошибаться, падать, просто так — стремглав — лететь вниз?
— Вы напрасно так думаете, Ия. Отвечу вам такой же откровенностью: три года тому назад я стрелялся из-за женщины — и выжил. Ну, теперь с вас довольно? Но не советую следовать моему примеру. Мне почему-то кажется, — дайте мне вашу руку и посмотрите в глаза, по-честному — вот так — вы сейчас тоже стремглав летите вниз. Так ведь?
— Да, — понизила голос. Сталь в глазах исчезла, газетная вырезка с биржевыми курсами скользнула за алый платочек на груди, и он показался мне каким-то особенно пылающим. — Да, я готовлю один сюрприз — на нашу елку. Я… от этого многое зависит.
*
Елка устраивалась всеми актерами, большинство было бездомными и холостыми. Ия предложила закрытый вечер: масса приглашенных гостей, сюрпризов. Я всегда верил в ее организаторские способности, но тут она превзошла самое себя.
Из залы были вынесены стулья, устроены уютные уголки. Ия натащила пальм, драпировок, ковров, вся реквизиторская уместилась в зале — уголки рококо, бидермайер и даже готические. Большую люстру потушили. Посередине стояла огромная елка в свечах, пестрых игрушках, цветных бусах и пряниках от Кюммелькухена. Ия настаивала на том, чтобы она не была холодной и белой.
Настоящего модного освещения с вделанными в стену лампами не могли устроить из-за недостатка средств, но пошли в ход софиты, прожекторы, самые невообразимые лампы и цветная бумага: зала в светлом полумраке, с сияющей елкой посередине, а по углам пронизана разноцветными огнями.
Реклама, пригласительные билеты в виде очень оригинальной виньетки. Нашим театром были заинтересованы многие, даже относившиеся презрительно к попыткам возродить МХАТ. Ия обещала стильные выступления, Летучую мышь, — и сдержала слово. Странно было смотреть, как знакомые актеры, выступавшие каждый в совсем необычайной для него роли, вдруг преобразились и стали даже для меня, знавшего всех, интригующими и волнующими.
Я пришел рано, чтобы помочь Ие, но она уже кончила все приготовления, и переоделась. Первый раз видел ее в настоящем вечернем платье — тоже черном и строгом, с длинными рукавами до полу, как крылья. Яркие хризантемы, вышитые золотом, были очень оригинальны — да и как иначе могло быть у Ии? Одна из артисток нашла, что платье больше походит на халат, особенно с этой вышивкой, но я одобрил его, мне хотелось сделать Ие что-нибудь приятное — я знал, что ей нечем, наверно, было отделать платье, и она вышила хризантемы сама.
— Я в ужасе — призналась Ия — Архангел привел с собой Гея. И действительно, Гей не отходил от ноги Архангела, повиливая пушистым белым хвостом. Пара была действительно замечательная — гордый красавец в смокинге, с военной выправкой, и рядом с ним белоснежный борзой.
— Я никогда не расстаюсь с Геем, — процедил Архангел, — он привык ужинать в ресторане, и вряд ли будет удивлен при виде елки.
— Чтобы только он не съел моего пряничного сердца, — беспокоилась Ия, — вы знаете, Кюммелькухен принес нам на елку массу пряников, и специально для меня — огромное пряничное сердце. Такой милый! Я как-то рассказывала ему, что еще девочкой всегда любила пряничные сердца.
У Ии были под глазами темные круги, и, видимо, она сильно волновалась. Я подошел вместе с ней к отдернутому занавесу. На другом конце «Моцарт», наш конферансье, только что закончил свой номер, рассказ в стиле Станюковича, и должен был огласить следующее выступление.
— Что с вами, Ия?
— Во-первых, я буду выступать сию минуту — мой номер за Моцартом — да, не делайте таких глаз, а садитесь за столик и слушайте. А во-вторых, я… вы ведь все равно знаете … Архангел … ну вот…
Я понял. Мне это было чуть, — чуть неприятно. Что это — вечное мужское самолюбие? Жаль Ии? То и другое? Ну что-ж она знает, что делает. И потому такие счастливые глаза! Как трудно человеку скрыть радость — так и светится бледное лицо в пепельных локонах.
— А теперь, господа, — послышался мягкий голос Моцарта, — выступит очаровательная дизез, которая расскажет нам сказку. Рождество, это такой праздник, когда все чувствуют себя детьми. И не только потому: в каждой сказке кроется глубокий смысл и хорошо будет на сердце у того, кто поймет его в огнях рождественских свеч.
Я провел Ию в залу и сел за столик. Против меня сидел Архангел Гавриил с блондинкой и какими-то важными директорами. У ног его большим лохматым комком лежал Гей. Оглянувшись, я заметил сбоку детские голубые глаза Кюммелькухена, смотревшие на Ию так же наивно и сусально, как и большой раззолоченный пряник в виде сердца, покачивающийся на елочной ветке.
Ия прошлась по залу, между столиков, уверенно, чуть улыбаясь кончиком губ. Оркестр заиграл что-то тихое, переливчатое, неопределенно кружащийся мотив, как будто издалека.
*
«Домишки запутались в улочки, а улочки в переулочки, окружили площадь толпой, прилепились под замковой стеной — смешные, такие, как мухоморы: крыши из черепичных заплат, флюгера на трубах торчат, низенькие окна из слюды, на снегу протоптаны следы — на карнизах снежные подборы.
В бархат выряжались там купцы, на старухах белые чепцы, туфли у всех острые, носатые, пестрые штаны и полосатые — совсем как рисуют на картинке, которую мы видели в детстве… Это было крохотное королевство, и хоть умещалось оно на одной горе, но не было счастливей его на земле — и жили там по-старинке …»
*
Вот этого таланта от Ии я не ожидал. Это была настоящая дизез — умеющая обратиться к каждому из толпы — каждому сказать что-то свое. Она не пела, а говорила речитативом, рассказывая, напевая, ломким, с затаенным звоном голосом.
*
«На верху же самой горы стоял, и стоит до сей поры замок с окнами хрустальными, с залами бальными, где кружились пары на паркете …
Белые из мрамора ступени, от колонн сиреневые тени, не двери в замке, но арки, соловьиные песни в парке — самый красивый дворец на свете! На пажах были с перьями береты, раззолочены подножки у кареты, по бокам — два эфиопа-скорохода, к удивленью любопытного народа — так принцесса выезжала к обедне.
В этом маленьком нагорном королевстве сиротою провела принцесса детство, с каждым днем красивей становилась… Только очень уже принцесса гордилась — не было красавицы надменней!
В городке же, в самом старом из домишек, к удовольствию великому мальчишек, над окном качался пряник золоченый, а в окне лежал такой же испеченный. Пряники пекла одна старуха — и была она седою и горбатой, без зубов, хромою и носатой, дружбу с разной нечистью водила, по ночам у печки волшебила — так в народе поговаривали глухо…
Так и шло б все дальше без заминки, но однажды шла она с корзинкой, с инбирем с базара возвращалась, и принцессе на глаза попалась.
А принцесса с паперти сходила.
— Выгоните с площади урода, пугало для доброго народа. Гости во дворец должны съезжаться, гости могут ведьмы испугаться, — гордая принцесса рассердилась.
Кинулись пажи и скороходы оттеснить скорей старуху чтобы, дать дорогу золотой карете — место ли ей рядом с блеском этим? — А старуха палкою грозится:
— Слишком уж, принцесса, ты спесива! Каждая старуха некрасива. Век тебе обиды не забуду, над тобой еще смеяться буду, гордостью придется поплатиться!
В замке пир сменялся пышным балом: музыка звенела и бокалы, знатных перечесть бы всех гостей — принцев, герцогов и королей не нашлось бы в целой книге места… Самый смелый, самый сильный рыщарь, что во сне — и то не в каждом снится, от принцессы гордой не отходит, и с лица ее он глаз не сводит… Он — жених — она его невеста.
Но вернулась ведьма к себе в дом, прямо целый подняла содом: говорила ночью заклинанья (слышали соседи бормотанье), и читала из громадной книги, и в кадушке тесто замесила, и туда чего-то положила, сыпала, месила и сбивала, до утра у печки простояла — и спекла огромную коврижку.
Вид был у нее немного странен — принц ли это иль медовый пряник? Расписала сахаром колдунья, не парчой покрыла, а глазурью, голову набила сладким перцем… Принц красив — как будто бы с картинки. Вместо глаз — две темные коринки, губы смазала ему вишневым соком, меч картонный прицепила сбоку и миндалинку вложила вместо сердца.
Он сидел, ходил и улыбался — сам собою долго любовался. — Говорит — журчит медовый голос, — в смоляных кудрях завился волос — ну кому тут знать, что он из теста?
Стукнула старуха об пол скалкой, погрозила принцу своей палкой:
— Во дворец отправишься живее! У крыльца карета и лакеи. В замке ждет тебя твоя невеста.
Помогли старухи заклинанья — всех чарует принц — медовый пряник. Фрейлины за ним идут толпою, рыцари склоняются без боя — и поет принцессе он на лютне. За глаза — веселые коринки, за наряды будто бы с картинки — нежные и ласковые речи, и поклоны низкие при встречах — полюбила она пряничную куклу!
Так бывает часто и не в сказках… Может рыцарь не был с нею ласков, может быть, глазурный этот пряник блеском своим голову туманил?…
Ведь принцесса ничего не знала…
Колдовство сверпшлося воочью: темной и холодной бурной ночью, бросив королевство и придворных, жениха, дворец свой и дозорных, — тайно вместе с ним она бежала… Снег летел, кружился диким роем, ветер гнул в замерзшем лесе хвою, град хлестал, терялся путь в тумане — и намок, размяк медовый пряник. В ужасе несчастная…
А уже погоня настигает: рыцарь грозный меч свой поднимает:
— Ну, теперь без всяких уж чудес покажу тебе, как красть принцесс!
И мечом рассек его, как тесто…
В удивленьи все кругом толпятся, видя чудо странное, дивятся: на снегу лежат две половинки, крошки сыплются из них, а ни кровинки, голова набита сладким перцем… Где ж красавец писаный с картинки? Съежились глаза его — коринки, и глазурь местами откололась…
Сердце же, за что она боролась — горькая миндалинка, не сердце!
Правильно колдунья рассчитала — гордую принцессу наказала… Только для чего же так жестоко ранила, и ранила глубоко?
Горько полюбить простую куклу!
В самом старом, низком из домишек, где пекутся вкусные коврижки, и в окне горела тускло свечка, кто-то в этот злой, холодный вечер подойдя, тихонько в двери стукнул. Появилась ведьма на пороге, хмуря нависающие брови.
— Кто покой мой по ночам тревожит? Иль теперь раскаяние гложет? Кто стучится ночью в мои дверцы?
На коленях гордая принцесса добралась до города из леса:
— Все возьми, что только ни захочешь — буду я слугой и днем и ночью. Испеки мне пряничное сердце, чтобы принц мой стал бы настоящим, только в нем и жизнь моя и счастье, только одного его любила, — возврати, колдунья, то, что было!
Так принцесса умоляла глухо …
Может ли ожить медовый пряник? Можно ли прожить одним обманом, даже об обмане этом зная, даже об обмане умоляя? Головой качала лишь старуха…
С той поры обычаи ведутся: пряники медовые пекутся, с инбирем, гвоздикой, сладким медом, всем на утешенье в праздник чтобы пахли бы душистым сладким перцем… Может быть, кому-нибудь на свете принесенный пряник сладкий этот станет вдруг живым и настоящим — возликует радостью и счастьем бьющееся пряничное сердце!»
*
Маленькая, почти детская сказка — но в ней был какой-то особенный смысл. Стало понятным и другим: я видел, как склонялись головы, слышал, как перешептывались артисты. Очень смело со стороны Ии, тем более, что она уже… на это могло быть только два ответа, две улыбки — и одна из них могла светиться всю жизнь, а другая — так же глубоко ранить.
Я пристально смотрел на Архангела. Как он поступит? Как поступил бы я на его месте? Поймет ли пряничный принц, что его хотят видеть настоящим человеком — или нет? В зале все еще продолжали апплодировать. Архангел не шевельнулся. Ия стояла у елки. Она протянула руку, откинулось черное крыло рукава.
— Кто хочет с елки мое пряничное сердце, господа?
Это был вызов. Бедная Ия! Нужно быть очень уверенной в себе, в том, что не дрогнет сердце, чтобы затронуть мужское самолюбие. Интересный и острый поединок.
Архангел чуть приподнялся и наклонился вперед. Я видел, как его брови сошлись на переносице, а губы тронула холодная любезная улыбка.
— Поди, Гей, возьми.
Борзой поднялся, потянулся, отодвинул задние ноги, и, скрипнув когтями по паркету, подошел к елке.
— Возьми, Гей, — улыбнулась Ия, — это совсем особенный, настоящий пряник.
Гей осторожно прикоснулся узкой мордой к ее руке, взял сердце, и зажав его в зубах, вернулся под стол, к хозяину, где съел осторожно и манерно, как барышня.
Оркестр заиграл танго.
*
Час спустя, я нашел Ию за кулисами, за холщевой стеной с расписанными высокими сводами какой-то церкви. Ия сидела на лесенке, закутавшись в рабочий халат, чтобы не запачкать платья. Было полутемно, пыльно и пахло мышами. Они привыкли к шуму и, не обращая внимания на топот ног и звоны оркестра, тихо попискивали где-то. Теперь в лице Ии не было ни стали, ни света. Она сидела, обняв колени руками, тихонько раскачиваясь и смотрела перед собой прямо, безжизненно и пусто. Я молча взял ее руку.
— Мне очень больно, — сказала она, едва шевеля губами. — Вы понимаете? Я не буду стреляться, конечно. Я должна еще добиться своего. Может быть, это плата. Слышите, как грызутся мыши? Это они обгладывают мое пряничное сердце!
Что я мог ответить ей на это? Когда у человека болит сердце, на это можно ответить только большой любовью, или маленькой ложью, а ее у меня не было, хотя я очень ценил Ию…
*
Через несколько месяцев Моцарт умер, и наша театральная жизнь кончилась. Я уехал в провинцию, корреспондентом, сел писать большой роман. С Ией переписыв алея изредка. На следующее Рождество снова приехал в город. Попал в ресторан, главным образом потому, что в нем выступала Ия. Она, кажется, окончательно стала дизез, и ее имя писалось уже крупными буквами.
Черное платье, сплошь из блесток. Светлые пепельные волосы казались совсем седыми, и это, при молодом лице, черных бровях и глазах, производило эффект. Сперва Ия выступила с оркестром, пела рефрен щемящего танго, потом на бис, вышла в залу, увидела меня.
Я обещал навестить ее в городе, но это было сюрпризом. Она подошла к моему столику, небрежно опустила руку на спинку свободного стула:
«За счастье глупое мы выпьем чарочку — не первый раз нам — с тобою пить вино … А если холодно — зажжем огарочки — ведь на душе у нас давно, мой друг, темно!»
Ее голос окреп, появились трагические нотки, небрежная уверенность, что-то, проникающее вглубь.
«Одни с тобою мы — с тоскою нашею — по ком мы плакали — была ль любовь, была иль не была — меня не спрашивай — ведь мы то знаем, что ее не будет вновь. Так пьем за счастье мы — налей мне чарочку — ведь счастье глупое — ему не быть — одно осталось нам — одни огарочки, и с ними тоже надо как-то в мире жить!
«Огарочки, огарки талые…» — подхватил оркестр.
«… не светят, и не тухнут, а горят!»
«А песенки мои усталые, и сердце мое плачет, а глаза молчат. Сегодня, завтра ли — мы все расстанемся — и так спокойнее — не надо встреч… Огарочки одни останутся — пустого сердца и потухших свеч.»
Ия чуть пригубила бокал, который я подал ей, кивнула мне, и прошла дальше. Мне казалось, что она спрашивала о чем-то, ждала от меня — слов, ли, жеста ли…
Я был у нее на следующий день, и она сказала, что уезжает за границу. Я получил несколько писем из Лондона, потом уезжал сам, как-то оборвались нити…
*
И вот, через — несколько лет? Шесть-восемь, может быть, даже больше, — неожиданное письмо. Оказывается, Ия снова вернулась в наш город. Я приехал незадолго до Рождества, она гораздо раньше. В городе много говорили о ней, об ее успехе, дорогом сером автомобиле, о собственном особняке, который она купила за городом. Мне еще не удалось поговорить с ней как следует, хотя виделся несколько раз. Почти та же, только старше, конечно, старше не только годами. Очень много усталости, прежняя стальная выдержка стала как будто еще напряженнее и суше, около рта появились маленькие морщинки — от грима, или от тридцати с лишним лет. Она очень торопилась, заехав пригласить меня к себе на праздники.
— Я хочу собрать у себя всех своих старых друзей. Жаль только, что нет Моцарта… как бы он радовался со мною!
Сегодня съездила к нему на могилу и засыпала ее фиалками … на снегу это было очень красиво.
— Вы с ума сошли, Ия — фиалки зимой!
— Почему? Я бережно храню память о нем — он так любил все красивое. А, что касается денег — то у меня теперь есть средства. Сколько стоил один дом! Я хочу, чтобы вы посмотрели на него. Все, все. Хочу доставить вам несколько дней настоящей, прежней жизни. Смесь старой дворянской усадьбы с английской. У них ведь тоже — удивительный уют. Но вы соберете мне остальных — всех наших артистов, Кюммелькухена — непременно его, и Архангела тоже. Я слышала, что он приезжает на гастроли.
Дом был действительно чудесный. Мы — старые друзья — собрались в Сочельник. Настоящий ужин, как полагается: с кутьей. Под елкой для всех были приготовлены подарки И, среди дорогих картонажей и переливчатых стеклянных фигурок висело большое, раззолоченное пряничное сердце — самый простой медовый пряник.
Кофе пили, усевшись на диванах и креслах, и Ия осталась стоять у окна — стеклянной стены, выходившей в сад. Отсюда она видела и елку, и всех нас. Я подошел к ней ближе, прося спеть, но она покачала головой.
— Нет. Это потом. Сперва я хочу сказать, для чего я собрала вас сюда. Конечно, хотелось встретиться со старыми друзьями. Но и не только это. Видите ли — вы мой старый друг. Когда-то я была с вами откровенной — и теперь — хочу подвести итоги. Может быть, это вам пригодится — ведь вы писатель, вы должны собирать блестки граней. Ну вот вкратце: Лондон, работа. Выступала, как дизез, и имела большой успех. Потом — пошла на большую игру. Знаете, как говорится: королевский удар. И выиграла. Стала независимой. Какое это удивительное чувство! Я еще не совсем привыкла к нему: В сущности это все, чего я могла желать от внешней жизни. А от внутренней… вот сегодня вечером я говорила с милым, старым Кюммелькухеном. Посмотрите, у него одутловатые щеки, под глазами мешки и глаза как будто слезятся. Он женился, открыл фабрику, потом прогорел, пропил ее вместе с друзьями — бедный Кюммелькухен, он дорого заплатил за любовь к театру!… развелся, теперь служит пекарем, и пьет как сапожник. Пожалуй, что он и тогда был слишком слаб. Остальные — одни добились чего-то, другие нет. Архангел Гавриил по прежнему великолепен. Он слишком ценит собственные удобства, чтобы позволить жизни ранить себя. Если он и пряничный принц, то из молотых камней. У него большое имя на сцене. Вы создали несколько хороших книг, считаетесь одним из литературных светил. Честь вам и слава. Читала, со многим не соглашалась, но восхищалась всегда. Вот вас мне особенно хочется спросить: к чему пришли вы… милый?
— Было много увлечений, Ия… это и неизбежно, и я не мог бы даже писать иначе… большого не было.
— Ни разу, никогда? Может быть, просто не заметили?
— Моя профессия — замечать каждую мелочь.
— И как вы ошибаетесь иногда!… ну вот, например, как вы думаете, чего я ждала от вас? Каждый дал мне что-то, прошел в жизни, оставил след. Ну вот, ради этого — или того, что могло бы быть — я собрала сюда вас, всех таких же как и я, дорого заплативших за то, что называется победой над жизнью, спросить вас — что вы принесли? Может быть, раньше мы, молодые, ошибались все? Но потом мы сознаем ошибки. Потом нам просто иногда хочется даже обмануть себя, солгать, только чтобы во что-то поверить… в совсем небывалое!
Архангел подошел и очень благородным на сцене жестом, низко склонившись, поцеловал руку Ие.
— Ия, по старой памяти, как другу… помните ваше первое выступление на нашей театральной елке? Спойте нам что-нибудь.
— Садитесь за рояль, — кинула Ия почти резко. Она раскрыла перед ним какие-то ноты. Он присмотрелся, взял первые аккорды, полуобернулся на табурете, продолжая играть. Свечи падали сбоку теплыми бликами на сухощавое, сильно испорченное от грима лицо с усталыми складками и заученной победой улыбки. Ия чуть отодвинулась от меня, вздохнула и улыбнулась умоляющей, трепетной улыбкой, такой странной вдруг в этой стальной женщине.
«Пряничное сердце принеси мне в подарок — радости обманной огонек лови… Пусть зажжется елка и для нас, усталых, ничего не ждущих больше от любви… Пряничное сердце — крохотное счастье в радости улыбок, в ласке теплых слов — пусть хоть это сердце будет настоящим, пусть хоть это сердце не обманет сов!
К любви одна дорога — через сердце,
Любви не надо много — только сердце,
Все остальное — дым,
А счастье только с ним!»
Я почувствовал, как у меня вдруг широко открылись глаза и задрожало что-то в груди. Почему никто из нас не ответил ей — этим подарком? И я… неужели?
«Пряничное сердце — это так немного! В переливах фольги, в светлом дыме свеч — пусть нам этот праздник облегчит дорогу — осветит огнями небывалых встреч! Мы тоску обманем, назовем — любовью… ведь бывает счастье где-то на земле! Пусть же будет сказкой — даже с этой болью — пряничное сердце в звездном хрустале! Счастье только ждется — и проходит мимо… не считай ушедших, пустоты не мерь… Пряничное сердце подари, любимый, улыбнись над сказкой горечью потерь!»
Я больше не мог выдержать и отвернулся к окну. За синим стеклом стояли заснеженные клены, уходя аллеей к воротам. В той аллее, по которой пришла к этому дому Ия, было много, шагов. И встреч. Почему она шла одна по ней, почему я прошел мимо? Я чувствовал, как за моей спиной стройная женщина в сером мягком платье улыбается еще безнадежней и усталее:
«Неужели в жизни потерялось счастье? И никто не вспомнил, не вернул его… разве жизнь вернется? Сказки настоящей, пряничного сердца не принес никто!»
1937 г. Рига.